Сверкающие всадники

Очнувшись, он обнаружил себя лежащим под городской стеной, давящей своей громадной тенью на истерзанную временем землю. Бледный диск солнца нехотя выполз из-под линии горизонта и застыл, зависши над ним. Было очень холодно, и жалкие лохмотья, местам прикрывающие его продрогшее тело, покрылись жестким инеем. Его ноги почти свисали в окружающий город ров с остатками гниющей воды и плавающими в ней отбросами. Он страшно хотел пить, внутри все горело, а язык, занявший теперь весь рот, никак не отлеплялся от неба. Когда он пил в последний раз? Он не помнил. Молодой человек окинул взглядом окрестность, насколько повернулась его голова… Где он? Он не помнил… 
Страшная правда эхом отдалась в мозгу: он не помнил где он, не знал, почему и как он здесь оказался, и он не помнил – кто он! Ужас с силой сжал его сердце в своей отвратительной скользкой лапе, и его примерзшее к стене тело забило мелкой дрожью. Лихорадочно закружившиеся мысли стали бешено стучать в двери и окна уснувшей памяти. "Я нищий…. Я живу на улице... Нет, нет, я чувствую, это не я…. Меня ограбили? Да… Да… меня ограбили и бросили здесь!.. Но кто?.. И что я делал в этом месте? И кому пришло бы в голову тащить меня сюда… И зачем им понадобилась надевать на меня... это!.. А откуда я шел?..". 
Мысли становились все мрачнее: "Есть ли на свете кто-то, кто знает меня?.. Я живу в этом городе?.. Какой сейчас год?"… 
Он неподвижно сидел, вытаращив глаза от ужаса перед неизвестностью и, казалось, застыл навечно: пробегающий мимо грязный мальчишка для проверки пнул его ногой. 
– Эй ты, убогий урод, сдох что ли? – противным голосом насмехался над ним оборванец, методично с силой подпихивая под его ребра носок своего драного ботинка. – Убирайся к черту, ты портишь мне вид на город! Эй, Жак, дохлая рыба, проваливай! 
Не дождавшись никакой реакции, мальчик приподнял большой камень, захохотал и, убегая, бросил его в голову ничего не понимающего молодого человека. Камень гулко просвистел по касательной, оставив свисать с брови и виска кожу и стекать по правой щеке кровь. Несчастный завопил, но мир услышал лишь глухое мычание: опухший от жажды, ставший ватным рот не пропускал ни звука, слезы градом хлынули из заплывающего глаза: "За что? За что!". 
Прошло немало времени, прежде чем Жак, смирившись с открывшейся истиной его плачевного положения, решил подняться. "Пусть будет "Жак", – подумал он, – все лучше, чем "Никто". Он осмотрелся. 
Мрачные высокие стены ограждали внутреннее пространство от наполненного красками мира. Низина, в которой стоял город, была окружена кольцом величественных гор, дышащих серебристым от инея утром. По долине блестящей змейкой извивалась речушка, выбегающая из расщелины в скале и прячущаяся затем в лесной чаще скалистого предгорья. Ленивое солнце так и не поднялось выше. "А мне показалось, что прошло уже много часов….", – он вытер кровь, заливающую лицо, оторвал кусок от покрывающих его лохмотьев и прижал к ране. Жак не знал, что скрывается за плотным кольцом гор, и после некоторого замешательства решил пойти в нависающий над ним серыми стенами город, – вдруг его кто узнает, и, в конце концов, там есть люди (тут он вспомнил мальчика и решил не думать, какие люди скрываются за этими стенами). Сгорая от стыда от своего вида, он обогнул стену и подошел к воротам… ему чем-то не нравилось это место, но тянуло туда, как будто это было единственное место на земле. 
Решетку уже подняли, и открытый рот города приготовился проглотить Жака, неуверенно топчущегося перед воротами. Он вошел… 
Удивительно узкая улочка, предлагающая углубиться в дебри тесно прижатых друг к другу домов, была пуста, безмолвна и безлюдна. "Слишком рано", – подумал он, ступив в тень домов. Город был мертв: двери и ставни на всех окнах были наглухо закрыты, ни куры, ни крысы не путались под ногами, не грелись у костров нищие … Жак, напуганный окружающей тишиной, голодом, жаждой и отсутствием своего прошлого, как призрак протискивался по улицам, которые, к его изумлению, оказались очень короткими. Стена – центр – стена... 
Пока он задавал себе вопрос, где бывают такие маленькие города, небо затянуло черными тучами, отчего оно, казалось, прижалось к земле. От Бога до Дьявола сверкнула стрела молнии, осветив призрачным голубым сиянием ставший вдруг ненавистным город, и глухая стена ледяного дождя окружила дрожащего Жака. Он подставил открытый иссохший рот к струям воды и заорал от боли: тысячи молний обожгли его… Скрыться было некуда. Он метался и рычал, как раненый загнанный зверь, уворачиваясь от синих всполохов, пронзающих землю, плывшую теперь под его ногами грязным потоком… 
Гроза внезапно прекратилась, только дождь ледяными иглами продолжал жалить. Такого холода он никогда не испытывал. Это он точно помнил… Глаза Жака судорожно забегали в поисках хоть самого жалкого укрытия, но его не было. Архитектор города словно отомстил за что-то его жителям – стены домов были будто срезаны ножом: верхний этаж не нависал над нижним, а крыши не выступали и на палец… И только дождь… 
Капли дождя огромной армией чеканили шаг по городу. 
Вдруг, сквозь этот марш, ему почудились быстрые нервные шаги, отбивающие другой ритм. Внезапно из стены ливня кто-то выскочил и что-то заорал, цепляясь за руки насмерть перепуганного Жака, который не понимал, что кричал безумный. Сумасшедший старик со склоченными длинными волосами, в развевающихся в ураганном ветру лохмотьях, не докричавшись до Жака, испуганно обернулся в дождь и пустился с диким воем вперед, не разбирая дороги. Чуть оправившись от шока, Жак кинулся вслед старику, он догнал его, когда безумный голыми руками, лихорадочно отдирал доски, прибитые крест накрест и закрывающие какой-то вход. Жак, ничего не понимая, включился в этот бешеный ритм и, ломая ногти, стал помогать освобождать дверь. А в шуме дождя приближались странные звуки… 
Старик втолкнул юношу во внутрь, прижал его к полу и зажал рот. Снаружи послышался лязг подков (четырех лошадей, безошибочно определил Жак), потом странная леденящая душу речь и мерный стук тяжелого молотка, заколачивающего дверь. 
Когда все, кроме дождя, стихло, перепуганный Жак попытался оглядеться: он прижимался к мокрому глиняному полу темной и абсолютно пустой, если не считать еле угадываемых разбросанных по всему помещению человеческих костей, комнаты. …И в этой черной тишине послышался напоминающий нечто жуткое звук. Жака, внезапно осознавшего, что это был за звук, стало трясти – старик, мурча от удовольствия, жадно грыз кость… 
Из обморока его вывели страшные слова безумца, чуть было опять не затянувшие его в забытье. 
– Редко попадается дверь с лакомством, – верещал довольный старик, протягивая юноше ребро. Увидев, что юноша вот-вот опять его покинет, он, подтирая слюни, стекающие из беззубого рта, сказал: 
– Меня зовут Роберт, а ты кто? 
– Не знаю… Зови меня Жак, – теперь юноша, осматривая старика, гадал, справится ли он с безумцем. 
– А, – засмеялся как-то по-доброму и по-человечески людоед, – мальчишка за городом!?… 
Жак вздрогнул: 
– Откуда ты знаешь? 
– Я все знаю, – подмигнул старик и отбросил кость. 
– Тогда скажи мне, – робко начал Жак, – где я и… прости, а какой сейчас год? 
– 1148 от Рождества Христова, – отчеканил Роберт, а потом, задумчиво дуя на окровавленные в сражении с досками пальцы, произнес: 
– Я не знаю, где мы… 
Он перехватил несчастный взгляд Жака и продолжил: 
– Последнее, что я помнил, пока не очнулся, промерзший как бездомный пес под проливным дождем …кстати, похоже начался сезон дождей…, – перебил он сам себя, – так вот последнее, что я помню – это как мы вспарывали животы этим богатеньким зажравшимся свиньям! 
Старик разошелся. Кровавые воспоминания, казалось, согревали его черную душу. Роберт с воодушевлением рассказывал о лесном братстве, об их засадах и о том, как трусливо дрожали и умоляли оставить им жалкие жизни эти "толстопузые"… 
Жак почти не слушал безумную исповедь, в его мозгу до сих пор отдавались эхом звуки копыт и молотка. Он прервал полет разбойника в прошлое: 
– От кого мы прячемся? 
Дрожь сотрясла старое тело, улыбка тут же сошла с дряблого лица – он как-то сразу почернел: 
– От четырех сверкающих всадников – стражей этого города. 
Жаку очень не понравился ответ старика: он напугал его. 
– Четыре? Как всадников апокалипсиса... А почему сверкающих? – спросил он шепотом. 
– Они появляются подобно вспышке молний, и их доспехи сверкают как сами молнии… Их кони, разрази их гром, подкованы чем-то, что издает скрежещущий звук и сыплет из-под копыт голубыми искрами… На всадниках и их лошадях надеты жуткие маски истлевающей плоти... у них горящие глаза… Они охотятся на тех, кто не спрятался, кто не успел… – Роберта трясло. 
– Почему тогда они не вытащили нас отсюда, а заколотили дверь? 
– Они играют с нами, им доставляет удовольствие наш ужас… они любят играть, и они… не любят открытых дверей, они всегда объезжают город и колотят… колотят… 
Жак вжался в стену, его нога дернулась и скользнула по валявшемуся скелету, – тот с шумом рассыпался. Юноша в ужасе уставился на кости – кто был этот человек, не вышедший из этих дверей и почему он не вышел… 
– А где все люди? 
– Прячутся, – отрезал старик и замолчал. 
Три дня, которые растянулись в вечность, они провели на груде костей, прислушиваясь к мерному шуму дождя, топоту несущих смерть всадников, стуку молотков… Мучимые жаждой, они лизали влажные стены. Жак от голода не мог пошевелиться, а Роберт шарил в темноте в надежде найти еще не обглоданный мосол, наставляя при этом юношу: "Побудешь здесь с мое, не будешь брезговать угощением"… 
В полузабытьи Жак мучился мыслями о сверкающих всадниках, лица которых он не хотел себе представлять, и злился, что не может вспомнить ничего, что могло бы хоть на секунду отвлечь его. Сквозь этот мрачный полусон пробивался монолог старика: 
– Я думаю, этот город захватили мавры. А уцелевшие после резни христиане попрятались кто куда, а эти нелюди поскрывали свои гнусные рожи под масками и издеваются… и выжидают, кто высунется… и… Господи, не дай попасть им в лапы! …Я слышал крики тех, кто не спрятался… Прежде я и не знал, что человек может издавать такие звуки… 
Когда Жак проснулся, Роберта не было! Юноша, ползая на четвереньках, начал лихорадочно ощупывать помещение – ничего! Как испарился. Вдруг он наткнулся на провал под стеной. "Лаз!.. ах ты, старая свинья!", – он вспомнил, как, засыпая, слышал слова безумца о том, что здесь прячутся по одиночке. Полоумный старик бросил его! 
Жак пропихнул руку в лаз и наткнулся на ногу уползающего Роберта. 
– Ага, не уйдешь, – издал он победный крик и потянул за ногу… За коленом старик "заканчивался"…

Не известно, сколько еще дней медленно теряющий рассудок от одурманивающего ужаса перед неизвестностью и мучительными догадками, во что же играют переодетые мавры с найденными христианами, Жак лежал под собранной им кучей костей, скрываясь в пахнущих могилой останках "неспрятавшихся". В минуты, когда сознание возвращалось к нему, юноша плакал о том, как глупо закончить свои дни вот так: в полной темноте, в грязи, накрытым саваном из мертвецов в самим себе приготовленном склепе, когда уничтожающий страх пожирает твой мозг, безумным… Умереть, так и не вспомнив, кто ты и какая бывает жизнь, когда видишь солнце и не слышишь лязг подков. 
Он пришел в себя, услышав скрежет когтей по двери. Предательский страх сыграл с ним скверную шутку – неконтролируемая дрожь тела заставила дребезжать сложенный над ним курган костей и громкий стук зубов, который он пытался заглушить, крепко сжав челюсти ладонями, гулко раздавался в пустой могиле. Единственное, о чем он теперь страстно желал – это умереть. Его разум не справлялся больше с терзающим и расчленяющим его "я" ужасом, он хотел, что бы все это закончилось… и закончилось быстрее. Он взмолился: 
– Господи, дай мне умереть, умоляю! 
Скрежет… все яростнее… хруст отломленной доски… дождь… опять скрежет… приближающаяся сквозь дробь дождя железная поступь коней… четырех … вторая доска… железный лязг копыт у двери… душераздирающий крик… "Боже, неужели это крик человека??? Господи…"… свистящее хлюпанье волочащегося по грязи тела… крик… "Господи, что это… что это…"… молоток… стук… 
Он потерял сознание. Во сне ему привиделся Роберт, смертельно измученный болью, с оторванными членами. Он валялся в грязи под черным небом, и над ним летали молнии… нет, не молнии, то были склоненные над несчастным зловещие всадники. Старик кричал: "Ты должен вспомнить, кто ты… вспомни… вспомни…". Всадники обернулись… 
Жак просто выскочил из забытья. Ужас будет преследовать его и во сне – он никогда не найдет покоя… Если… если только не выберется из этого города! Он с радостью погибнет, переходя через горы, под светом дня, ощущая прикосновение ветра… 
Через лаз, обнаруженный Робертом, юноша вылез в темноту под обжигающий холодом ливень. "Проклятый дождь, – подумал он, – из-за него услышишь всадников только, когда они будут уже слишком близко". Жак не мог решиться отойти от своего убежища, он словно прилип к серой стене. Он судорожно вспоминал, в какой стороне были ворота, и возненавидел себя за то, что долго бродил, разинув рот, по городу, не удосужившись запомнить, откуда пришел. Хотя, разве он мог тогда знать… 
Дождь плотно заполнил целый мир, и, протянув вперед руку, Жак с горечью обнаружил, что с трудом видит кончики своих пальцев: "Господи, милосердный, как же я найду дорогу?". 
Прячась от еще невидимого и неизвестного ему кого-то, он стал по стене продвигаться вперед, до боли в ушах прислушиваясь к мерному торопливому ритму дождя. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди, когда сквозь непроглядную пелену он увидел или подумал, что увидел, церковь. Задыхаясь от нахлынувшей волны надежды, он подумал: "Если они не разрушили храм, значит, там можно укрыться… Там есть люди, если люди вообще остались, то они там…". Он решительно оторвал ладони от стены и побежал… Стук его сердца перегонял его шаги, которые отдавались по всем улицам проклятого города громким, как звук огромного колокола, эхом. Когда спасительный образ уже вырастал над ним своей громадой, к шуму дождя и звуку его шагов примешался сначала еле различимый, а затем нарастающий с необыкновенной скоростью и мощью топот неизвестной смерти… Жак стал спотыкаться, теряя сознание, но пытался бежать. Он хотел кричать, но не мог – дар речи покинул его. Тело не слушалось его. Но он двигался к заветному образу, помогая руками переставлять вдруг отказавшую ногу. Он упал… он полз… Церковь уже совсем близко… И топот рядом… Он ни за что не обернется, ни за что! Жак знал, если он увидит это… 
Ужасающий лязг неожиданно стал затихать, тая в каплях дождя, и внезапно смолк. 
Жак, лежа в грязной луже, плакал и смеялся – перед ним высился храм, а в нем… пели! И это был не страшный язык всадников, это была латынь! Он никогда не осознавал, какие же это божественные звуки, отрывающие тебя от боли греховной земли и поднимающие до небес! 
Не найдя сил встать, юноша пополз к ступеням храма. Но, как только он дотронулся рукой до булыжников, выложенных на дороге к церкви, увидел то, что было ужаснее самих всадников, то, что не мог представить себе в самых страшных картинах, рисуемых его воспаленным мозгом… 
Огромный белоснежный храм под усилившиеся внезапно звуки григорианского пения вспыхнул голубыми молниями и стал медленно стекать вниз. Он таял подобно воску на глазах орущего от безысходности Жака, он плавился, уничтожая сам себя: горячие шпили с тихим шипением затекали в узенькие окошки и проползали по раскаляющимся тут же стенам, которые размягчались и капали на ступени храма. Молнии продолжали окутывать сверкающей паутиной тающий дом Божий, пока на его месте не осталась жидкая оплавленная масса, уже через секунду пропавшая в разверзшейся с громом земле. И сквозь вечный мрак и вечный обжигающий до язв дождь проклятого города слышался вновь приближающийся лязг… 
Не понимая, как он очутился на ногах, Жак, не переставая кричать нечеловеческим голосом, бросился бежать от надвигающегося звука… Всадники издевались над ним – расстояние между жуткими охотниками и жертвой не сокращалось. 
Жак не знал, сколько он бежал, но точно знал, что, с утешением думая, что вот-вот умрет от обжигающей боли в легких, от рвущихся от напряжения мышц, от разрывающегося сердца, он может бежать Вечность. Они и хотят, чтобы он бежал Вечность! 
Впереди черным пятном зияла пасть ворот… Открытых ворот! Ритм всадников убыстрился… Только бы успеть! Только бы успеть! Вот уже первые ворота… решетка… вторые… вот и все… 
Очутившись в спасительном, как ему казалось, проеме ворот, он посмотрел за стены и, упав на колени, зарыдал… 
За серыми мощными стенами, теперь объятыми пламенем, мир кончался. Мрачный город с его удушающей ужасом Вечностью летел в бесконечной огненной пустоте… 
Жак обернулся: перед ним на почерневших мумиях с зияющими той же пустотой глазницами гордо восседали четыре гигантских всадника, закованных в сияющие адским огнем латы. Жак, как зачарованный, поднял глаза на то, что должно быть лицом всадника и, не выдержав вида жуткой огромной распахивающейся в вечные муки и заполненной огнем и ужасающими криками пасти, прыгнул в пламенеющую за стенами пустоту… 
…Поднимаясь из пепла для продолжения мук, обрастая новой нежной кожей и корчась от невыносимой боли возрождения, Жак увидел себя вновь распростертым перед белоснежным храмом. Над ним склонился Роберт. Юноша протянул к нему руку и еле слышно спросил: 
– Это Ад? 
– Нет, – с необыкновенной горечью произнес Роберт, – Это чистилище. Ад будет, когда всадники тебя поймают… 
Они оба замолчали, взывая к бесчеловечной вечности… Старик встал и, уходя прятаться в дом, прошептал: 
– Единственное, что может тебя спасти, это как-то войти в Храм.

*** 
Часть вечности, осязаемую Жаком как тысяча триста восемь лет, он прятался от всадников в жутких подвалах, часто обитаемых не подвластными человеческому воображению существами, которые высасывали его уже еле тлеющий разум. То, устав от бесконечного ужаса, он бросался в огненную бездну за вратами, то пытался приблизиться к стекающему вниз каждый раз, когда он дотрагивался до камней дорожки, храму …и всегда, всегда прислушивался к дождю… 
Через тысяча триста восемь лет мучений духа и плоти, он вспомнил все… 
Гийом де Марль, рыцарь второго крестового похода, вступив в Христово воинство, забыл об истинном Христе. В пьяном бреду он насиловал женщин, грабил дома, опускал меч на невинных и наблюдал за предсмертной агонией своих жертв, облизывая губы от сладострастия… 
И теперь, сжигая лицо огненными слезами, раскаиваясь в забытых страшных грехах, он за каждую следующую тысячу лет передвигал ладонь на один камень ближе к Храму.