Азяш-Уфимский завод

Азяш-Уфимский завод Никиты Демидова. Завод несчастный, ничего не давший, кроме убытков. Судьба такая: Демидов долго строил, а Пугачев сразу сжег. И — двести лет таежного небытия и безвестия. Время медленно, но верно стирало его с лица земли. Но не стерло. Не успело. Несколько лет назад с челябинскими археологами я ездил туда — пять часов добирались мы по бездорожью на трех ведущих осях. И первое, что увидели, — завод, заросший опятами. На его месте — лес. На плотине — огромные сосны и ели. Запомнилась прекрасная пихта с раздвоенной вершиной. А перед плотиной и за ней — болота, дебри, заросли папоротника, занавеси хмеля...

Что нам теперь Азяш-Уфимский завод Никиты Демидова? Интерес — чисто исторический?

Такого нет интереса — чисто исторического. Мы хотим знать, как жили наши предки когда-то, чтобы понять, как нам самим жить теперь. «Чистая» история, если и возможна, то вроде некой странности, причуды. У прошлого мы учимся, потому что учиться больше не у кого. У будущего не поучишься. «Никому не нужный» Азяш-Уфимскмй завод, оказывается, поучителен. Из его истории извлекается вполне односмысленная мораль.

Недавно вышла книга «Первые дeмидовcкиe заводы нa Южном Урале». Трех челябинских историков — В. Свистунова, Н. Меньшенина и Г. Самигулова — надоумил написать ее именно факт извлечения из небытия Азяш-Уфимского завода. А меня она навела на некоторые размышления, о которых я успел уже поговорить с одним из авторов книги — Николаем Михайловичем Меньшениным.

Его первый комментарий: «То, что Азяш-Уфимский завод был расположен очень глубоко в коренных землях башкир, и то, что после сожжения он не был восстановлен, — это донесло до нас максимальное количество информации о железоделательных заводах России того времени. Сохранились первоначальная планировка, фундаменты плотины, доменного корпуса, кузнечных фабрик и так далее. Это единственный на территории России завод XVIII века, на котором не было последующих перестроек».

Уже три столетия Россия спорит об одном и том же и не может найти ответ на один и тот же вопрос: кто всех милее нашей экономике? Может быть, все началось с императора Петра в начале XVIII века, когда первые казенные заводы быстро одряхлели, не оправдав возлагавшихся на них надежд, и следовало что-то предпринять? Необходимы были идея и человек, способный ее «поднять». Идея, как обычно, возникла от противоположного: если казна не способна взбодрить свои заводы, надо отдать их частнику. А когда возник спрос на частника, он тут как тут — Никита Демидов.

В 1719 году были приняты так называемые берг-привилегии. Россия объявила Горную свободу. Власть настроилась так и сяк поощрять частную инициативу в горном деле: пожалуйста, кто хочет и кто может, где угодно ищите руду, приобретайте леса и земли, стройте заводы, завозите и приписывайте крестьян — вам все позволено.

И заводы стали расти как грибы. В том числе и, прежде всего, на Урале, на башкирских землях. Пик этой индустриализации пришелся на середину XVIII века. С 1744 по 1758 год, всего за четырнадцать лет, на территории Башкирии появилось 40 заводов.

Замечательно! Россия получила свое железо. И очень дешевое. И так много, что хватало и на вывоз. Европа, даже Англия со Швецией, приняла и признала русскую марку. Полный успех! Лучшего и не пожелать. Все довольны. Николай Меньшенин: «В то время железо было основным импортным товаром. И оно ввозилось как раз в те страны, которые традиционно были производителями железа. Благодаря уральской промышленности Россия и вырвалась в ряды ведущих европейских держав». Державе хорошо. И у заводчиков сумасшедшие прибыли. Они строят роскошные дворцы, удивляют двор баснословными подарками, делают себе имена щедрых меценатов. Успешнее всех, разумеется, Демидов и его сыновья. Но появились и другие промышленники.

Самым продуктивным для горной отрасли стал 1759 год. И как раз в этом году Никита Демидов получил разрешение строить Азяш-Уфимский завод. Казалось бы, когда еще расширять производство, как не в пору, когда оно идет в гору. Но... Где-то что-то уже произошло. Точнее, что-то произошло в высших сферах. Какая-то перемена. Еще подспудная, но почему-то внушающая беспокойство, тревогу. Еще ни тучи, ни грома с молниями, ни ливня, а уже изменилось атмосферное давление. И ветер подул с другой стороны...

Года два завод на реке Уфе строился споро, а потом работа застряла. Не хватало рабочих рук. А те крестьяне, что были, загнанные в таежную глушь, роптали, отказывались работать. К тому же вдруг выяснилось, что земля под заводом — спорная. Подумаешь, казалось бы, спорная... Когда Демидова останавливали какие-то споры? Но на этот раз — остановили. Плюс ко всему, откуда ни возьмись, указ, запрещающий покупать к заводам крепостных крестьян. И тут же еще один, уже лично Демидову запрещающий строить Азяш-Уфимский завод. И в каких выражениях!.. «Часто реченного дворянина Демидова к строению на показанных речках Азяше и Кеолиме, також в рубке лесу и протчего... не допускать». В таких интонациях власть прежде с Демидовым не изъяснялась. Такое впечатление, что «часто реченный» Демидов всем надоел. Короче, то все позволялось, а теперь пошли запреты.

Николай Меньшенин: «Насчет спорной земли было долгое судебное разбирательство. Наш историк Вячеслав Михайлович Свистунов несколько лет искал материалы по этому делу. И он выявил, что спор о земле был одной из причин запрещения строительства Азяш-Уфимского завода».

В 1770 году получил огласку проект Оренбургского губернатора И. Рейнсдорпа, в котором он доказывал правительству, что 40 заводов «является достаточным и что на этом надо остановиться». Губернатор предупреждает: «Если и дальше развивать строительство заводов в Оренбургском крае, то может наступить полное истребление лесов».

Николай Меньшенин: «Я думаю, Рейнсдорп был одним из просвещенных общественных деятелей той эпохи. Его записка отражает взгляды наиболее прогрессивных людей. Тех, которые задумывались уже и об экологии».

Казалось, все объединились против заводчиков — и крестьянский ропот, и башкирская ненависть, и властная неприязнь.

Николай Меньшенин: «Заводчиков начинают преследовать несчастья. То пожар, то наводнение. Наконец, пугачевщина. К тому же если кто-то из внуков Демидова еще интересовался делами, то правнуки отошли от них напрочь».

К концу XVIII века наступило разочарование Демидовыми, другими заводчиками и вообще частными заводами. И Демидовы покинули Урал. Их время кончилось.

С высоты лет можно только удивляться тому, что в России не ждали Пугачева. Что его бунт был будто бы вне логики. Что якобы он не имел причин. Ведь это были, можно сказать, годы процветания. И вдруг... Никто не хотел знать, что чем лучше заводам, тем хуже крестьянам. Что заводам было так хорошо именно потому, что так плохо было крестьянам. Что прибыли хозяев были так высоки, а железо так дешево именно потому, что крестьян обрекли на нищету. Да, крестьяне несколько десятилетий терпели нужду, бесправие и гнет. И могло показаться, что будут терпеть всегда. Но, с другой стороны, не очень много ума надо, чтобы постигнуть ту простую истину, что крестьяне были поставлены в условия, которые нельзя назвать естественными, человеческими. Что это — временно. Что только временно можно иметь успех, привязав крестьян к заводам канатами, цепями и кандалами.

Так и случилось. Сначала крестьяне роптали, потом убегали, отказывались работать. А когда объявился Пугачев, все бросились к нему.

В огне пугачевской войны дотла сгорел и новенький, с иголочки, Азяш-Уфимский завод, затеянный, казалось бы, в пору подъема и процветания, а на самом деле обреченный на погибель. И он сгинул, о чем, кажется, никто не пожалел и даже не вспомнил.

За внешним благополучием, обманчивым и усыпляющим, часто прячутся, набирая силу, угрозы, которые застают общество врасплох. Нельзя сказать, что эти угрозы так уж скрытны, скорее, их не хотят видеть, не хотят «нагружаться», утруждаться ими.

Николай Меньшенин: «Это свойство человеческого характера — не учитывать ошибки предшествующих поколений. Эксплуататорский класс очень долго не замечает угрозы, нависшей над ним. Поэтому мы так часто наступаем на одни и те же грабли. А что сегодня? И сегодня социальная политика государства всего лишь декларация».

Уже после Пугачева, в 1782 году, власть отменила все привилегии заводчикам. Так ушла в прошлое Горная свобода России.

XVIII век был веком феодальной индустриализации в России. На первый взгляд, она была успешной. Но чей это был успех? Власти, давшей частным лицам Горную свободу? Частных владельцев, удачно вложивших свои капиталы? Крестьян, которые своим трудом построили заводы, подобные Азяш-Уфимскому? Или это был успех башкир, отдавших «за так» свои леса и реки на благо индустриализации?

Успех-то успех, но какой ценой. «Если труд крестьян — «за пятак», если земля, леса и недра — «за так», то, простите, всякий дурак даст дешевое железо. В его себе-стоимости было много феодального насилия. Насилия, в котором частные владельцы не знали удержу. На казенных заводах гнет был, пожалуй, слабее. Необузданный разворот частного предпринимательства дал России дешевое железо и иллюзию процветания, но при этом накопил горы социального зла и вулканы крестьянского протеста. Ответом на насилие было насилие.

Феодальная индустриализация XVIII века — родная мама Емельяна Пугачева. Гражданская война — как плата за подъем и расцвет?

Весь следующий, ХIX век Россия продолжала спорить о том, какой экономике отдать предпочтение — частной или государственной.

В XX веке спор как будто решился крутым поворотом к государственной собственности. Частник был отменен вообще. И началась вторая, на этот раз социалистиче-ская индустриализация. Тоже не без насилия. И тоже за счет крестьян.

Теперь, уже в ХХI веке, еще один поворот. И не какой-нибудь, а ровно на сто восемьдесят градусов: частник — все, государство — ничто. На этот раз пропал не какой-то Азяш-Уфимский завод, а вся промышленность. На пороге, судя по всему, третья индустриализация. Не за счет крестьян. Крестьян уже нет, их извели. Теперь — за счет рабочих, бюджетников, пенсионеров. Как и прежде, за счет бедных. Ах, Азяш-Уфимский завод, ничему ты нас не научил...

Нет ничего проще, чем бросаться в крайности. Но там, на краях, не вся правда. Всей правды, наверное, нет нигде. Может быть, ее больше между краями? Но держать середину — это большое искусство. Проще броситься в крайность...